Игры разума, или Немного о нейролингвистике
Как бы мы ни увязали в правилах орфографии и пунктуации, всегда стоит помнить одно: они призваны лишь оформить нашу речь. Глубинные же механизмы порождения языка и реализации его в речи — процессы невероятно сложные и интересные.
Ответственен за все эти чудеса наш мозг, а нейролингвистика — как раз та дисциплина, которая изучает различные мозговые процессы, связанные с речью. Немного разобраться в том, как именно нейролингвиcты изучают такие явления, мне любезно помогла Юлия Акинина, младший научный сотрудник Лаборатории нейролингвистики при филологическом факультете Высшей школы экономики.
Зачем нужна нейролингвистика?
Как видно из названия, эта дисциплина возникла на стыке двух наук: нейронауки — науки о мозге и лингвистики — науки о языке. От лингвистики достался объект изучения — язык в разных его проявлениях, от нейронауки — знание об общих принципах работы мозга и, конечно, высокотехнологичные методы.
Существует очень много разных направлений в нейролингвистике: это и изучение функционирования языка у взрослых здоровых носителей, и детская речь, и билингвизм, и язык у детей-наследников, то есть у тех, которые в раннем возрасте уехали из страны. Есть важное направление, занимающееся исследованием языка при патологиях, поскольку наша лаборатория сотрудничает с Центром патологии речи и нейрореабилитации.
Все это, в принципе, можно изучать с помощью так называемых поведенческих экспериментов: для них никакой аппаратуры не нужно. Если я заметила какое-то явление (допустим, что дети начинают учить определённые типы предложений в 6 лет, а не в 3), я должна это проверить: набрать группу детей, дать им определённые задания, измерить результаты с помощью статистических методов.
Но «соль» нейролингвистики все-таки в методах, пришедших из нейронаук, позволяющих косвенно отслеживать активность мозга при выполнении тех или иных заданий. Это, к примеру, метод вызванных потенциалов — когда с помощью специального аппарата, электроэнцефалографа, с поверхности головы считываются электрические сигналы, порожденные мозгом в ответ на какой-то стимул.
Или функциональная магнитно-резонансная томография (фМРТ): здесь измеряется изменение кровотока в отдельных областях мозга при выполнении разных заданий, таким образом визуализируются области, ответственные за разные функции.
Еще один метод — айтрекинг (от английского eye-tracking, буквально «отслеживание глаза»): специальный аппарат регистрирует движения глаз испытуемого и вычисляет перемещения его взгляда; этот метод часто используется для изучения чтения. Самые продвинутые исследования совмещают несколько методов сразу.
В России группы, которые занимаются нейролингвистическими исследованиями, не очень многочисленны. Это доростоящее направление, поскольку нужна аппаратура. Но эти исследования очень перспективны.
Конкретно российская нейролингвистическая школа, главным образом, связана с именем основателя отечественной нейропсихологии Александра Романовича Лурия. В рамках его учения работает Центр нейрореабилитации, ныне один из крупнейших подобных центров в Европе. Во время Второй мировой войны Лурия работал с солдатами, поучившими пулевые ранения в голову. Пулевое ранение — это точечное поражение головного мозга, и огромный массив материала о месте поражения и сопутствующих нарушениях психических функций позволил строить теории о их взаимосвязи.
Сейчас подобные локальные поражения встречаются в основном у людей после инсульта. При диагностировании и реабилитации таких пациентов тоже нужна нейролингвистика.
Чем конкретно занимается ваша лаборатория?
Лаборатория нейролингвистики при филологическом факультете ГУ ВШЭ образовалась совсем недавно, весной, но сотрудники работают вместе уже много лет. Надеемся, что будем работать с филологами. К примеру, сейчас мы готовим проект изучения мозговых процессов, ответственных за метафору и метонимию. Ещё Роман Осипович Якобсон, один из крупнейших лингвистов XX века, выдвинул гипотезу, что при одних типах нарушений человек не будет понимать метафору, а при других — метонимию. Одна из наших общих с филологами задач — проверить это предположение.
В исследованиях мы используем как поведенческие тесты, так и различную аппаратуру. Заведует нашей лабораторией Ольга Драгой, нейролингвист с очень интересной академической судьбой: закончив МГУ, она училась в Италии, Голландии, Германии, но потом всё же вернулась в Россию.
Конкретно наша лаборатория тесно сотрудничает с уже упомянутым мною Центром нейрореабилитации, поэтому многие наши разработки продиктованы практической необходимостью.
Я узнала о ваших экспериментах благодаря тесту «Существительные русского языка», который нашла на сайте «Вконтакте» у знакомого лингвиста. Зачем вы исследуете употребление частей речи?
Чтобы ставить эксперименты, нужен хороший материал. Когда мы изучаем язык на уровне отдельных слов или целых предложений, мы знаем, что они обрабатываются в голове под влиянием разных независимых переменных. Скорость обработки мозгом конкретного слова зависит, к примеру, от таких параметров, как его частота употребления и длина. Также есть более тонкие и менее очевидные параметры: возраст, в котором усвоено слово, как часто предмет, названный этим словом, встречается в повседневной практике носителя языка, конкретность понятия, его представимость. Так, глагол «пилить» более представим, чем глагол «вспоминать», «пилить» — это конкретный материальный образ, «вспоминать» — более абстрактный. Значений этих параметров нет в словаре, их можно добыть, только опросив достаточное количество носителей языка.
Мы уже делали масштабный проект, связанный с изучением глаголов, в котором поучаствовало 1200 испытуемых. Сейчас же мы смотрим на то, как «работает» существительное, ведь существительное и глагол будут обрабатываться мозгом по-разному. У нас была и практическая задача — разработка тестов для диагностики и материалов для терапии.
В одном из заданий отвечающему предложено подписать изображение и соотнести его с конкретным объектом действительности. Почему для вас важно выяснить, как носители русского языка воспринимают изображения и их названия?
Картинка — это важная часть экспериментального материала. К примеру, есть такой очень распространенный тип задания в нейролингвистической практике — называние по рисунку. Прежде чем вводить какой-то материал в серьёзные исследования, нужно оценить его качество на здоровых людях.
Этот тест ведь не совсем эксперимент. Прежде всего, это сбор материала, называемый нормированием. Когда нужно выяснить «профпригодность» материала, привлекаются здоровые носители русского языка, которые и помогают понять значение различных параметров слова (то есть ту же степень узнаваемости, представимость, конкретность и прочее). Иными словам, это такой своеобразный научный краудсорсинг, позволяющий лингвистам понять, с чем ещё надо поработать, что ещё надо учесть. Результат в данном случае — это не подтверждение какой-либо гипотезы, а создание материала, которым будем пользоваться мы и, надеюсь, другие люди, работающие в этой области исследований.
Ответственен за все эти чудеса наш мозг, а нейролингвистика — как раз та дисциплина, которая изучает различные мозговые процессы, связанные с речью. Немного разобраться в том, как именно нейролингвиcты изучают такие явления, мне любезно помогла Юлия Акинина, младший научный сотрудник Лаборатории нейролингвистики при филологическом факультете Высшей школы экономики.
Зачем нужна нейролингвистика?
Как видно из названия, эта дисциплина возникла на стыке двух наук: нейронауки — науки о мозге и лингвистики — науки о языке. От лингвистики достался объект изучения — язык в разных его проявлениях, от нейронауки — знание об общих принципах работы мозга и, конечно, высокотехнологичные методы.
Существует очень много разных направлений в нейролингвистике: это и изучение функционирования языка у взрослых здоровых носителей, и детская речь, и билингвизм, и язык у детей-наследников, то есть у тех, которые в раннем возрасте уехали из страны. Есть важное направление, занимающееся исследованием языка при патологиях, поскольку наша лаборатория сотрудничает с Центром патологии речи и нейрореабилитации.
Все это, в принципе, можно изучать с помощью так называемых поведенческих экспериментов: для них никакой аппаратуры не нужно. Если я заметила какое-то явление (допустим, что дети начинают учить определённые типы предложений в 6 лет, а не в 3), я должна это проверить: набрать группу детей, дать им определённые задания, измерить результаты с помощью статистических методов.
Но «соль» нейролингвистики все-таки в методах, пришедших из нейронаук, позволяющих косвенно отслеживать активность мозга при выполнении тех или иных заданий. Это, к примеру, метод вызванных потенциалов — когда с помощью специального аппарата, электроэнцефалографа, с поверхности головы считываются электрические сигналы, порожденные мозгом в ответ на какой-то стимул.
Или функциональная магнитно-резонансная томография (фМРТ): здесь измеряется изменение кровотока в отдельных областях мозга при выполнении разных заданий, таким образом визуализируются области, ответственные за разные функции.
Еще один метод — айтрекинг (от английского eye-tracking, буквально «отслеживание глаза»): специальный аппарат регистрирует движения глаз испытуемого и вычисляет перемещения его взгляда; этот метод часто используется для изучения чтения. Самые продвинутые исследования совмещают несколько методов сразу.
В России группы, которые занимаются нейролингвистическими исследованиями, не очень многочисленны. Это доростоящее направление, поскольку нужна аппаратура. Но эти исследования очень перспективны.
Конкретно российская нейролингвистическая школа, главным образом, связана с именем основателя отечественной нейропсихологии Александра Романовича Лурия. В рамках его учения работает Центр нейрореабилитации, ныне один из крупнейших подобных центров в Европе. Во время Второй мировой войны Лурия работал с солдатами, поучившими пулевые ранения в голову. Пулевое ранение — это точечное поражение головного мозга, и огромный массив материала о месте поражения и сопутствующих нарушениях психических функций позволил строить теории о их взаимосвязи.
Сейчас подобные локальные поражения встречаются в основном у людей после инсульта. При диагностировании и реабилитации таких пациентов тоже нужна нейролингвистика.
Чем конкретно занимается ваша лаборатория?
Лаборатория нейролингвистики при филологическом факультете ГУ ВШЭ образовалась совсем недавно, весной, но сотрудники работают вместе уже много лет. Надеемся, что будем работать с филологами. К примеру, сейчас мы готовим проект изучения мозговых процессов, ответственных за метафору и метонимию. Ещё Роман Осипович Якобсон, один из крупнейших лингвистов XX века, выдвинул гипотезу, что при одних типах нарушений человек не будет понимать метафору, а при других — метонимию. Одна из наших общих с филологами задач — проверить это предположение.
В исследованиях мы используем как поведенческие тесты, так и различную аппаратуру. Заведует нашей лабораторией Ольга Драгой, нейролингвист с очень интересной академической судьбой: закончив МГУ, она училась в Италии, Голландии, Германии, но потом всё же вернулась в Россию.
Конкретно наша лаборатория тесно сотрудничает с уже упомянутым мною Центром нейрореабилитации, поэтому многие наши разработки продиктованы практической необходимостью.
Я узнала о ваших экспериментах благодаря тесту «Существительные русского языка», который нашла на сайте «Вконтакте» у знакомого лингвиста. Зачем вы исследуете употребление частей речи?
Чтобы ставить эксперименты, нужен хороший материал. Когда мы изучаем язык на уровне отдельных слов или целых предложений, мы знаем, что они обрабатываются в голове под влиянием разных независимых переменных. Скорость обработки мозгом конкретного слова зависит, к примеру, от таких параметров, как его частота употребления и длина. Также есть более тонкие и менее очевидные параметры: возраст, в котором усвоено слово, как часто предмет, названный этим словом, встречается в повседневной практике носителя языка, конкретность понятия, его представимость. Так, глагол «пилить» более представим, чем глагол «вспоминать», «пилить» — это конкретный материальный образ, «вспоминать» — более абстрактный. Значений этих параметров нет в словаре, их можно добыть, только опросив достаточное количество носителей языка.
Мы уже делали масштабный проект, связанный с изучением глаголов, в котором поучаствовало 1200 испытуемых. Сейчас же мы смотрим на то, как «работает» существительное, ведь существительное и глагол будут обрабатываться мозгом по-разному. У нас была и практическая задача — разработка тестов для диагностики и материалов для терапии.
В одном из заданий отвечающему предложено подписать изображение и соотнести его с конкретным объектом действительности. Почему для вас важно выяснить, как носители русского языка воспринимают изображения и их названия?
Картинка — это важная часть экспериментального материала. К примеру, есть такой очень распространенный тип задания в нейролингвистической практике — называние по рисунку. Прежде чем вводить какой-то материал в серьёзные исследования, нужно оценить его качество на здоровых людях.
Этот тест ведь не совсем эксперимент. Прежде всего, это сбор материала, называемый нормированием. Когда нужно выяснить «профпригодность» материала, привлекаются здоровые носители русского языка, которые и помогают понять значение различных параметров слова (то есть ту же степень узнаваемости, представимость, конкретность и прочее). Иными словам, это такой своеобразный научный краудсорсинг, позволяющий лингвистам понять, с чем ещё надо поработать, что ещё надо учесть. Результат в данном случае — это не подтверждение какой-либо гипотезы, а создание материала, которым будем пользоваться мы и, надеюсь, другие люди, работающие в этой области исследований.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
